photo credit: martinpickard via photopin (license)
“Вишни получились совершенно чудесные. Рубиновые.” – Подумала простая и лучшая ее часть, разглядывая поллитровую баночку с прозрачным густым вареньем из вишен.
“Банальщина какая – рубиновые вишни”, – немедленно очнулся внутренний критик. – “Рубиновые вишни, ооо! Или это розовые розы, ооо? А вишни тогда? А, вишни безнадежные и карие!”
“Какие же они карие?” – простодушно удивилась лучшая половина. “Они в рубиновом сиропе. Чудесные. Ароматные вишни”.
“Ты повторяешься. Какая банальщина – чудесные”, – занудствовал внутренний критик. – “Хотя и карие – плохо. Помнишь, как на втором курсе техникума грудастая толстая литераторша с вечным декольте и бюстгальтером на два размера меньше, чем нужно, принимала в качестве зачета за год ваши творческие потуги или сочинение? Ты тогда еще накатала пять плохих стишат за полчаса, чтобы не писать сочинение по “Преступлению и наказанию”? Твоя одногруппница пришла с гитарой и пискляво спела длинную песню с короткими куплетами и припевом про “глаза твои – карие вишни!”. Литераторша была в восторге. И даже не заметила, что это плагиат. Потом ты выперлась к доске и с выражением прочитала свое говно про то, что слушаешь Битлз и слушаешь Цоя. Наутилус, типа, включаешь порою. Цоя – порою. Нетворческие гопники, корпевшие над сочинением, были в восторге. А тут докатилась. Рубиновые вишни”.
Внутренний критик умолк, брезгливо скривив тонкие губы. Она думала, что он лысый и пузатый, в коротких брючатах, лоснящихся на заду (фу, лоснится зад, брючата – опять плагиат – завопил критик), у него презрительная мина и он никогда не бывает доволен, этот прыщ на заду – ни сесть на него, ни полюбоваться!
Она еще немножечко посмотрела на вишни и на то, как красиво лампочка в холодильнике просвечивает через варенье, окинула довольным взглядом нижнюю полку, уставленную разномастными банками, и закрыла дверцу.
Это было ее первое варенье, и она очень им гордилась. До этого варенье всегда варил отец. А с тех пор, как его не стало, не стало и варенья. В прошлом году она обнаружила в углу кладовки последнюю безнадежно засахаренную трехлитровую банку варенья из яблок. Банка простояла там 10 лет и выглядела настоящим ископаемым. Пришлось ее выбросить, потому что содержимое окаменело и перешло в какую-то новую форму существования, недоступную пониманию.
Она и в этом году не взялась бы за варенье – фу, вот еще, варенье, – если бы не Ольга.
Они тогда сидели втроем на кухне, пили вино и рассуждали о жизни, почти так же, как 10 лет назад. Почти, но не так же. Пришли дети. Она уже не помнила сейчас, чьи – ее или Ольгины. И попросили что-то. А Ольга (наверное, это были ее дети) ответила:
– Да, хорошо, пойдем домой, зайдем в магазин и купим!
Ольга вдруг замолчала, посмотрела на них и спросила:
– Девочки, а вы заметили, что мы больше ничего не делаем руками? Раньше мы говорили – надо сшить, связать, починить, сделать? А сейчас говорим – купим. И дети уже не просят – сделай. Просят – купи?
Они сказали, что заметили. И еще немножко поговорили об этом. И забыли, и перешли на другие животрепещущие темы из разряда “личное”. Но спустя несколько недель муж вскользь попросил сварить немного варенья на зиму, и она вдруг загорелась. Нашла на полке старую отцовскую книжечку с рецептами. Раскопала в недрах запущенной кухни латунный таз с деревянной ручкой. Раскрыла десятикилограммовый мешок сахарного песку… (Раньше мы брали на лето несколько больших мешков, вспомнила она).
Таз папа в свое время раскопал тоже в недрах – бабушкиного дома. Это был таз времен его детства, и пользовались им чуть ли не в эпоху керосиновых плиток. Мама этот таз не любила. Из-за состава. Говорила, что варить в почти медной посуде вредно для здоровья. Поэтому таз большую часть времени стыдливо прятался в шкафу.
Но таз был так хорош сам по себе, что они с сестрой даже тихо ссорились на тему, кто же унесет его в клюве, выйдя замуж. В планах было начистить его так, чтобы сиял на солнце, как солнце (плагиат, плагиат, затопал ножками внутренний критик). И вот она, наконец, добралась до него. Теперь, благодаря тазу, в банки была разлита вишня, и малина, и абрикосовый джем, и немного луговой клубники, и слив.
На очереди был терновник. Она прокляла все с этим терновником – первую порцию попыталась протереть через сито, чтобы сделать повидло. Но сделала по большей части маникюр крестьянки и насмерть покрасила терновником сито. Вторую часть решила просто раздраконить на предмет извлечения косточек. Маникюр крестьянки стал маникюром крепостной крестьянки. Джем получился ароматный и такой терпкий, что больше одного тонко намазанного тоста зараз и не съешь.
“А что ты хотела? Поющих в терновнике?” – Ехидно спросил внутренний критик, когда она закрыла последнюю терновую банку.
“Это плагиат”, – вдруг откликнулась она, впервые за много лет подав голос и сказав что-то критику.
“Это у меня цитата!” – не остался он в долгу.
“И у меня – цитата. По-моему, ты не критик, а говно! И в соответствии с классическими произведениями, ты сейчас должен упасть и немедленно скончаться. Иди в жопу!”
“Фи,” – критик стал зловеще спокоен. – “Как мы заговорили. В жопу”.
“Это у меня тоже цитата. Дети, идите в жопу. И так далее. Так что, друг мой, жизнь твоя отныне грустна и печальна. Куст сирени под окном. Иди уже. А я еще немного посмотрю на таз. И на свои вишни в рубиновом сиропе!”.
Она была очень спокойна. Деревянная ручка таза удобно ложилась в руку. А сам сияющий таз так и рвался сделать громкий бзям.
“Стареешь!” – Критик решился на последнюю атаку. – “Вот, на варенье тебя потянуло. Ручками работаешь. Мозги больше не варят. Хочется тупой примитивной работы, да? Плесень из ушей торчит?”
Она вспомнила как разламывала пополам суховатые мелкие абрикосы, как уморительно пахло клубникой, как тек по пальцам терновый сок и сливовая мякоть. Как в некоторых ягодах терновника обнаруживались червячки. Как было хорошо и спокойно мешать деревянной ложкой булькающее варенье. Как это было правильно – сварить летом варенья. Кто-то обязательно должен его варить летом. Из разных ягод. Тогда дети понимают, что в мире все в порядке. Раз варенье. Она подумала, что с тех пор, как не стало папы и варенья, ее мир сдвинулся и больше не возвращался на место. Напротив, крыша встала на новые рельсы и укатила по этим рельсам куда-то вдаль. На неприкрытые крышей мозги немедленно уселся плешивый критик и принялся нудеть. И вот теперь она взяла в руки старый папин латунный таз…
Таз был очень настоящий. Нестерпимо блестящий внутри после стольких порций разных ягод. Сияет на солнце, как солнце – некстати вспомнила она Киплинга. Размахнулась и сильно ударила критика прямо по голове.
